|
Словно весёлый почтальон, разносящий открытки с 8 Марта, теплый ветер распространял долгожданные запахи весны. Здесь, на Камчатке, в краю, не извращённом субтропическим теплом, лето было скромным и нежарким. Изголодавшийся по солнцу, тундровый кедрач доедал остатки снежного савана, а прошлогодняя трава золотым ковром сверкала на солнце. Бригада сварщиков, успешно убив очередную рабочую неделю, дружно отправилась на рыбалку. Впереди пьяно улыбались два выходных дня, предчувствие у всех было хорошее. Посёлок был разделён на корякскую и русскую часть небольшой, но достаточно коварной, что бы бесследно исчезнуть, рекой Апука. Предательский лёд еще держался, и мы шли друг за другом, таща за собой санки с ружьями, едой и прочим снаряжением. Разрешения на охоту не было ни у кого, но здесь всем на это было наплевать. Ведь минимум на сто километров вокруг не было ни одного участкового. Всю законность в виде капитанских погон взвалил «на свои хрупкие плечи» рыбнадзор Бакиров. Для него, забытого аллахом потомственного шахида, служба была чисто формальной. И Бакиров отличался от остальных только тюркским происхождением и фуражкой. Он, как и все остальные жители поселка, имел в своем сарайчике бочку незаконной красной икры и, так же как все, не видел в этом ничего несправедливого. Здесь и сошлись на смерть две сестры - Справедливость и Законность, которые, по идее, были рождены, чтобы дополнять друг друга. Но было бы большей несправедливостью, что люди, живущие среди красной рыбы и такого же цвета икры, не имели бы понятия об их вкусе. Конечно, икра сама по себе не может быть законной или незаконной, но отсутствие печати на приобретение этого товара ставило икру и ее нового хозяина вне закона. Но лично в голове и желудке Бакирова эти понятия вполне достигли гармонии, и блаженная улыбка Будды не сходила с его умиротворённого лица. Нас было семеро. Первым шел рыжебородый Андреев - наш бригадир. Он был высокого роста со светло-голубыми, почти белыми глазами. Рядом с ним, едва успевая, ковылял, чуть прихрамывая, опираясь на обломок алюминиевой лыжной палки, малорослый и угрюмый Смирнов, который только и делал, что молчал, но в бригаде его любили за высокое мастерство и чрезмерное трудолюбие. За ними с маленькими бегающими глазками шёл Сидоров. Своим визгливым голосом он успевал выстреливать Андрееву в затылок обойму анекдотов, после чего Андреев так громко хохотал, что от его смеха мог треснуть, потеряв терпение, и без того нервный лёд. Бригадир изредка прерывал очередной анекдот и лениво кидал унылому Смирнову: "А ну-ка сбегай дружище, посмотри-ка". И тут Смирнов неожиданно перевоплощался, словно волшебный эликсир, он жадными глотками выпивал воздух и оживал. Его движения становились быстрыми, и он, словно охотничий пёс, носился по льду на метров двести, проверяя его прочность своим скромным, незаметным весом. Он даже что-то весело себе успевал тявкать под нос, после чего радостный возвращался в строй, верно глядя в глаза бригадиру и заискивающе виляя своим немудреным алюминиевым хвостом. Я шел последним вместе с постоянно прищуривающим от солнца глаза Витей Рудасом. В нашей бригаде Витю не уважали, и, не смотря на юбилейный возраст, никогда его не называли по имени-отчеству. Для всех он был лишь "летуном", и, по мнению трудового коллектива, он так плохо работал, что за всю свою жизнь не заработал ни на семью, ни даже на хорошее пальто. Но в свободное от работы время Витя часто устраивал бесплатные концерты. Он так ловко мог спародировать любого начальника, что Витю за глаза называли Артистом. Мы переправились через реку и поднялись к корякскому поселку. Людей на улице не было видно, но я чувствовал, как не одна пара глаз следит за нами из мутных окон своих жилищ. Здесь ещё не давно жила она, - подумал я, и воспоминания уже подкрадывались к потерявшему бдительность сознанию. Почуяв русский дух, залаяли ездовые собаки. Свобода голоса была единственной отдушиной для этого лохматого пролетариата. Мы шли мимо сложенного из камней погребального корякского кургана, где коряки до сих пор хоронили своих родичей. - От этих дикарей можно ожидать чего угодно, - громыхнул Андреев. Нажрется, и давай стрелять в кого ни попадя. Я вспомнил об этногенезе Гумилёва, который как-то сказал, что чукчи и коряки - типичные американоиды, и что с русскими, якобы, у них нет положительной комплиментарности, что в свою очередь всегда приводило к конфликтам. Меня всегда удивляло: надо же, как один человек может разделить два народа каким-то понятным лишь ему одному словом. Эту «комплиментарность» я постоянно наблюдал на примере молодёжных дискотек. Танцы в корякских поселках почти всегда заканчивались пьяными драками, из которых, как правило, братья-славяне уходили победителями. Как-то раз, после очередного погрома мы всё таки помирились с коряками, выпив огромное количество «огненной воды», хорошо попрощались и отправились домой по льду. Но, пройдя около двухсот шагов, мы услышали какие-то крики, за которыми последовали выстрелы. По нам стреляли выстроившиеся вдоль обрывистого берега коряки. Всё было как в каком-то вестерне, но тогда мне было не до романтики. Я бежал со всех ног, стараясь в темноте разглядеть полынью, трещину или лужу. Помнил одно - что пуля может прилететь туда, куда ты свернешь. Главное - чем дальше, тем меньше опасности. В голове автоматически включалась вызубренная на НВП фраза: убойная сила винтовки ТОЗ-8 800 метров… Тогда всё обошлось, если не считать дроби застрявшей у одного в фуфайке. Потом произошло ещё несколько событий. В числе которых призыв на военную службу. На призывном участке в Тиличиках русские ребята из местных посёлков стали притеснять коряков, отбирая у них деньги и устраивая массовые побоища. В одном из таких случаев я уговорил ребят не бить одного взрослого коряка, который показывал фото своей семьи, жены и маленькой дочки. Узнав о том, что я из Апуки, он просил передать привет своему брату Камазу. Никакого Камаза я не знал, но имя это я запомнил. Получив отсрочку от армии, я коротал очередной зимний вечер в корякском посёлке в гостях у одного знакомого. Мы вышли на улицу, услышав какой-то шум. Я увидел из далека толпу, собравшуюся вокруг какого-то то поединка. Я подходил медленно, из далека пытаясь понять, в чём дело. На «центральной площади» поселка дрались двое: тот, кто был небольшого роста, оказался моим знакомым, вторым был здоровенный коряк с длинными волосами, да в добавок ещё и с топором. Незнакомец описал топором по воздуху огромный круг, поскользнулся и упал. Я рванулся к нему, чтобы выбить топор, но тот успел встать, и я по скользкому льду налетел прямо на него. Пристально уставившись друг на друга, мы долго смотрели в глаза. Мы оба были достаточно пьяны, чтобы несколько парировать реальность. Не смотря на всю криминальность этой сцены, настроение было хорошим и дружелюбным, сейчас вспоминая всё это, я улыбаюсь. Он долго смотрел на меня, на мои длинные волосы, на мою худую шею. Потом он спросил: ты кто? Я, не ответив, тут же задал вопрос: а ты кто? Я Камаз, - машинально сказал он. Тут-то я так непроизвольно и выкинул: «Камаз? Привет тебе от твоего брата…» Пьяный коряк удивился и недоумённо улыбнулся,- От какого брата? - Тот, которого должны были забрать в армию, у которого есть жена и маленькая дочь, он их очень любит. Камаз широко улыбнулся, обнял меня и сказал,- пошли пить водку. На стенах его комнаты висели старые фотографии Гойко Митича из «индейских» фильмов, которые тиражировала социалистическая Германия. - Мы - тоже индейцы, - с гордостью сказал Камаз. Не смотря на огромное количество выпитой водки, беседа была достаточно интересной. Мы долго говорили об индейцах и местной религии, о значении снов и традиционном употреблении мухомора. Потом мы часто встречались, и он как-то меня познакомил со своей сестрой. Это была действительно принцесса, не испорченная плодами европейской цивилизации, настоящая туземная принцесса. У неё были красивые чёрные глаза, прямой короткий нос и чувственные полные губы. Исиня-чёрные блестящие волосы тяжелой волной ложились на грудь, красоту которой не в силах была скрыть застиранная, широкая в плечах футболка от моих восхищённых глаз. Её кожа было красновато-медного цвета, а посадка шеи благородной. Это была любовь. Недоступная и безответная, как звезда. Я понимал каждой клеточкой, что она никогда не будет моей, что я никогда не увижу ее уставшей, за мытьем посуды, нервной и плачущей, но в то же самое время и счастливой, близкой, понятной и простой. И этот лирический мазохизм освобождал меня от тяжелых душевных страданий и постоянного страха быть отвергнутым навсегда при элементарной попытке хоть немного приблизиться. Она не обращала на меня никакого внимания и вообще старалась избегать мужских компаний. С другой стороны, как я тогда хотел все объяснить Камазу, объяснить ему то, что я готов был сделать всё лишь бы быть рядом с ней. Видеть её каждый день, наслаждаться её присутствием, жить и дышать её словами и запахом. Господи, как мне мало было нужно для полного счастья. Мне казалось, что одной из главных преград к ней было то, что я не из ее народа. О, как много я бы тогда отдал тогда за то, чтобы быть коряком, для того чтобы быть с ней! Я даже понимал, что может дело не в национальности, может быть я просто не в её вкусе, или она хотела выйти замуж за богатого или вовсе не хотела ни за кого выходить. Я так и не заговорил с ней ни разу, разве это было мне под силу заговорить с ней? Как-то Камаз перехватил мой взгляд и серьезно сказал: Я люблю свою сестру, но пока не встретил того, за которого я бы отдал её. Они жили без родителей, и он являлся главой семьи. Глупый, я тогда обиделся. Обиделся, но не показал виду. Камаз научил меня охотиться и готовить морских чаек, но тем не менее наши отношения нельзя было назвать дружбой, скорее всего это было взаимное уважение, дополненное несколькими общими и волнующими обоих темами. Камаз как-то меня пригласил на погребальный обряд родственников, что для меня оказалось огромной честью, но он сразу предупредил, что бы я ничего не снимал… Пе-ре-вал! – оборвал мои мысли Андреев. Все устраиваются на перекур. Смирнов достает цветастый термос, а Сидоров продолжает: «Чукча притаскивает с охоты вместо шкуры медведя маскхалат, гордо поднимает его в руке и трясёт перед женой: смотри, отнака, какого зверя подстрелил! Жена удивленно спрашивает: отнака, странного зверя подстрелил, первый раз такого вижу. На что чукча отвечает,- хороший зверь отнака, Омонца называется…» Всем весело. Смирнов наливает чай и подает его Андрееву. Чай кипичача? – с наигранной строгостью спрашивает Андреев. Кипичача, кипичача - подыгрывает Смирнов и начинает что-то искать по карманам. На мгновение мне показалось, что казаки-первопроходцы, завоевавшие Сибирь и Дальний восток, - Ермак и Хабаров мало чем отличались от бригадира и его окружения. - Отнака, пора, - на чукотский лад прозвучал сигнал бригадира. Солнце грело, воздух был свежим, а кругом, сверкая на солнце, стояли скалы, местами покрытые мхом и редкой травой. - Этот чокнутый все еще там, я надеюсь, - А куда он денется! Все поняли, что речь идет о Лешаке. Откуда он появился в этих местах - никто не знает. Он жил со старухой корячкой, если верить слухам, уже лет двадцать. Еще было известно, что они на пару питаются лишь мухоморами и "Дэтой". За "Дэту" он показывает рыбные места и даже иногда дает переночевать в своей уютной строжке. - Да, не завидую я ему, все счастье - напиться и забыться. - Куда уж ему дальше забываться, он даже своей фамилии не помнит. Андреев переглянулся на Смирнова: да и кто его знает, забыл или делает вид, что забыл. - Ну, стало быть, если делает вид, то это у него хорошо получается, прохихикал Смирнов, - вот люди, ничего не надо, настаивают мухоморы на Дэте, а потом тащатся, как мухи. Вот показалось несколько сараек. У дверей одной из них стоял длинный высокий человек, а у другой - старуха и несколько молодых коряков. Андреев, словно проглотив что-то важное, выпрямил спину и подошёл к ним. Он поздоровался с каждым, протягивая свою здоровенную ладонь. За руку он поздоровался и со старухой, что-то спросив у ней по-корякски. Татуированные синие волны расплылись на ее лице, обнажая беззубый рот. Лешак стоял в растерянности, пальцы дрожали, а длинные седые волосы, усы и борода скрывали выражение лица. Это был самый натуральный хиппи, который, вероятно накурившись анаши, заблудился в Питере семидесятых и занесла его нелёгкая на край света. Андреев торжественно протянул ему упаковку тройного одеколона. Лешак обрадовавшись помолодел лет на десять и скрылся с подарком в своей хибаре. Мы устроились на летней кухне. - А что, говорят, здесь золота немеряно. - Говорят, в Москве кур доят, а коровы яйца несут. - Васька говорит, черпнёшь воды для чая, а потом среди заварочки так и сверкает. - Да нет, может быть руда какая, так бы налетели со всей страны, как мухи на говно, ментов было бы немеряно. Да и так не плохо. - Ну да, если бы ещё к Америке присоединиться. Камчатка - пятьдесят первый штат! Или сколько их там… - По-моему Гаваи - пятьдесят первый. - Да какая разница, в Америке, на Аляске всё чинно: поезда, магазины, фрукты круглый год, а здесь… - Есть на попе шерсть, - перебил Сидоров, - Что сепаратизмом помышляете, давайте лучше анекдот расскажу, - стоит чукча на берегу и орёт в сторону Америки: Нищета, ох нищета! Американец с противоположного берега спрашивает: Это почему нищета? Чукча орёт: Аляску купили, а на нас денег не хватило?! Рота подъём! - сиреной проорал подходящий Андреев. Мне не хотелось рыбачить, и я взялся за приготовление чая. Пока выпиливались лунки, Витя Рудас рассказывал очередную историю «О Бабах». - И вот в Хабаровске получаю расчёт - сто пять рублей. Пять на книжку, десять червонцев в книжку. Я внимательно слушал. Я тогда думал, что вся жизнь еще впереди, и опыт Вити Рудаса наверняка мне пригодится. В новом костюме при галстуке, - продолжал Рудас, - и к ним, в общежитие. Торт, шампанское. Они мне: Туда не сядь, сюда не сядь. А я возьми, да и сними пиджак, да так ловко, что сберкнижка-то и упала к ним под нос, а червонцы так и расклались из неё японческим веером. Витя сладострастно улыбался, словно переживая заново те далёкие счастливые минуты. - Гляжу на них, а они и разомлели, ножками заёрзали, глазками заморгали,- Сергей Степаныч, Сергей Степаныч… - Какой ещё Сергей Степаныч? - не понял Смирнов. - Конспиративный трюк-с, - хихикал Витя, - так и обе клюнули на мой крючок, три дня как падишах! - удовлетворённо закончил он. Все смеялись. И вдруг что-то произошло. Все с каким-то недоумением медленно стали поднимать глаза к небу. Небо было по-прежнему голубым и красивым, но что-то в нем изменилось. Оно издавало едва слышный, протяжный, жалобный звук. Это была какая-то волшебная песня, которая с каждым стуком сердца звучала все жалобней и громче. Многие побежали за ружьями и стали целиться вверх. Но небо продолжало петь. Вот раздались первые выстрелы, небо запело еще громче. Это уже был не жалобный стон, а предупреждение нам, людям. И я увидел птиц, каких-то очень красивых птиц. Я не успел их разглядеть, может быть, это были лебеди, а может, журавли. Они беззаботно плыли по небу, взмахивая своими прекрасными крыльями, словно не замечали внизу публику, которая хлопала им вслед из ружей. Пока я смотрел на небо, и слушал эту удивительную песню, внизу началась самая натуральная драка. Коряки накинулись на русских, пытаясь остановить целящихся в небо. Они вырывали у них ружья, как вдруг раздался выстрел. В это мгновение всё остановилось на несколько секунд. Мир замер, поймав и увековечив какую-то красивую ноту из этой странной песни. Остановились и те, кто только что дрался. А пойманная мгновением нота все продолжала звучать. Я не успел понять, что произошло, обессилел и медленно приземлился на снег. Я никого не слышал, а в ушах у меня висел все тот же красивый звук, я умиротворённо созерцал на горизонте контраст золотой травы и синеющего океана. Всё искрилось на солнце, тёплый ветерок навевал приятный сон. Было настолько красиво, что хотелось уснуть и взять всю эту бесконечную красоту с собой в свой сон. Мои веки отяжелели и стали плавно опускаться. И тут я увидел, как волоски на моих руках становятся мягким пухом, а мои пальцы превращаются в белые перья. И теперь я летаю там, где написаны самые красивые стихи, и напеваю их людям, которых люблю. Я счастлив от этого. |